– Да, он встречался с ним, проводил с ним время и понял симптомы. За длинными тирадами следовали рыдания, Антон постоянно пытался оправдываться, занимался самоуничижением, которое должно было подчеркнуть его достижения… Он становился все подозрительнее по отношению к своему ближайшему окружению. Хотя на публике он вел себя совершенно нормально. Затем у него начались провалы в памяти, причем в первую очередь он забывал о своих неудачах; во всех поражениях он стремился обвинить других… Я должен был наблюдать за всем этим… записывать. Каждую неделю я приезжал в Шенандоа…

– По воскресеньям? – прервал его Хейвелок.

– Да, по воскресеньям.

– А Деккер?

– Ах да, капитан Деккер. К тому времени человек, которого вы называете Парсифалем, убедил умственно деградирующего Антона в том, что все его политические взгляды, все предвидения найдут свое выражение в тотальном применении силы. Они придумали «генеральный план» и нашли человека, способного снабдить их всеми необходимыми исходными данными.

– Для финальной шахматной партии, – заметил Майкл.

– Да. Деккер ездил кружным путем и встречался с Антоном в хижине, которой тот пользовался, когда хотел уединиться.

– «Лесное убежище», – сказал Хейвелок. – Диктофон, приводимый в действие голосом.

– Мне этого никогда не забыть, – прошептал Александер. – Особенно когда Мэттиас… и Парсифаль начали свою страшную игру; она была тем страшнее, что одним из игроков был Антон. Она пугала еще и тем, что Антон в качестве полководца и дипломата, общаясь с… человеком, которого вы зовете Парсифалем, видел перед собой не его, а совсем других. Он видел перед собой русских генералов и ученых, китайских военачальников и комиссаров. Он общался с ними так, словно они все сидели в его кабинете, а не на другой стороне земного шара. Это были образцовые сеансы самовнушения, галлюцинации самого разрушительного характера. Каждый раз после такой встречи ему становилось все хуже. Черепаховая оправа не могла скрыть все более пугающую пустоту в его глазах. Он становился похож на наркомана, уже неспособного обходиться без новой дозы. Но он еще был способен функционировать в обоих своих мирах… Я все это видел и не описывал.

– Когда же речь зашла обо мне? – спросил Хейвелок. – И почему именно обо мне?

– Вы присутствовали там все время. Ваши фотографии стояли на его письменном столе… на комоде в лесном домике. Он любил рассматривать альбом с фотографиями вашего совместного путешествия по Западной Канаде.

– Я совсем забыл об этом, – сказал Майкл. – Ведь все было так давно. Я еще учился в университете. Антон был моим руководителем.

– Гораздо больше, чем руководителем. Он относился к вам как к сыну, которого у него никогда не было. Вы разговаривали на его родном языке, напоминая об иных местах, иных временах. – Александер поднял голову и посмотрел на Хейвелока. – Но прежде всего вы были сыном, который считал, что его провидческое решение, которое он готов предложить миру, – ошибочное. Он мог допустить, что он не прав, особенно в ваших глазах.

– Да, он понимал, что я не стану молчать.

– Он смотрел на ваши фотографии и вдруг начинал разговаривать с вами, спорить, нервничать, представляя себе ваши аргументы… Он боялся, что это может произойти наяву… и его план рухнет.

– И он решил лишить меня такой возможности.

– Да, задвинуть вас куда-нибудь, чтобы вы не могли помешать ему. Вы были частью его повседневной реальности, реальности государственного департамента, и вас следовало из этой реальности вывести. Это превратилось у него в навязчивую идею, он больше не мог терпеть вашего вмешательства. Вы должны были уйти; другого пути он не видел.

– И Парсифаль знал, как добиться этого, – с горечью произнес Майкл. – Он знал о «кроте» в госдепе. Он обратился к нему и посоветовал, что надо сделать.

– Я в этом не участвовал. Что-то готовилось, но я не знал что… Вы говорили с Антоном о мисс Каррас. О ваших к ней чувствах, о том, что после долгих лет смятения, связанного с вашими детскими воспоминаниями, вы наконец решили выйти из игры. Вместе с ней. Для вас было жизненно необходимо оставить службу. Вы свое решение уже приняли.

– Но вы посчитали, что я смогу выйти из игры и без нее? Почему?

– Потому, что Парсифаль – специалист в вопросах такого рода, – сказала Дженна. Она протянула Майклу одну из фотографий. – Психолог, работавший в КГБ. Человек, которого зовут Алексей Калязин – именно его лицо вызвало у тебя какие-то ассоциации.

– Я не знаю его! – воскликнул Хейвелок, вскакивая с кресла и пристально глядя в лицо Александеру. – Кто этот человек?

– Не требуйте от меня имени, – затряс головой журналист. Его крупная фигура буквально вжалась в глубокое кресло, – не спрашивайте. Я не хочу с этим связываться!

– Черт побери, да вы давно уже связались! – рявкнул Майкл, швырнув фотографию на колени Александера. – Вы же Босуэлл!.. Минутку! – Майкл оглянулся на Дженну. – Он же был перебежчиком. Плевать на то, что его нам подсунули. Для нас он перебежчик. Он должен быть в нашем списке!

– Все материалы об Алексее Калязине и его переходе к нам уничтожены, – негромко произнес Александер. – Все досье были изъяты, и человек, носивший, кстати, другое имя, просто исчез.

– Естественно. Ведь великий человек мог оказаться замаранным.

Хейвелок шагнул к старику и выкрикнул ему в лицо, встряхнув за лацканы знаменитого смокинга:

– Кто он? Имя!

– Взгляните на фотографию. – Александера била крупная дрожь. – Взгляните как следует. Уберите большую часть волос вместе с бровями. Представьте морщины по всему лицу, вокруг глаз… маленькую седоватую бородку.

Майкл схватил снимок и уставился на него.

– Зелинский… Леон Зелинский!

– Я думал, что вы увидите… поймете… без меня. Финальная шахматная партия… с лучшим шахматистом, которого знал Антон.

– Но он же не русский, он – поляк! Бывший профессор истории из Беркли… перебравшийся туда много лет назад из Варшавского университета!

– Новое имя, новая биография, все документы в порядке, местонахождение неизвестно. Дом у проселочной дороги, менее чем в двух милях от Мэттиаса. Антон всегда знал, где его найти.

Хейвелок обхватил голову ладонями, пытаясь унять пульсирующую боль в висках.

– Вы… вы и Зелинский. Два выживших из ума старца! Вы хотя бы понимаете, что натворили?

– Мы утратили контроль. Все вышло из-под контроля…

– Вы никогда ничего не контролировали! Проиграли все в тот самый момент, когда Зелинский связался с «кротом». Мы все проиграли! Неужели вы не видели, что произошло и чем все это может кончиться? Разве вы не могли остановить его? Кстати, вы знали, что Антон находится на острове Пул… Откуда вам это стало известно?

– Из своего источника. От одного из докторов – тот был страшно напуган.

– Значит, вы уже знали медицинское заключение. Как же вы позволили, чтобы все это продолжалось?

– Вы сами сказали. Я не мог остановить его. Он бы не стал – и не станет меня слушать! Я не могу остановить его. Он такой же сумасшедший, как Антон. У него комплекс Христа – он единственный светоч, единственный спаситель.

– И вы работали на него! Выступали от его имени! Что вы за существо после этого?!

– Оставьте мне хоть чего-нибудь человеческого, Майкл. Ведь он приставил мне нож к горлу. Зелинский заявил, что если я попытаюсь к кому-нибудь обратиться или кто-то появится у него, – то телефонный звонок, который он ежедневно должен делать из телефонов-автоматов, не будет сделан, и в тот же момент эти так называемые ядерные пакты – с личной подписью Энтони Мэттиаса – отправятся одновременно в Москву и Пекин.

Зеленоватые глаза старого журналиста излучали боль. Пухлые пальцы судорожно сжимали подлокотники кресла.

– Нет, Раймонд, – твердо проговорил Майкл. – Это только часть правды. Вы просто не можете допустить мысли, что кому-то станет известно о вашей ошибке. О чудовищной ошибке! Как и Антон, вы боитесь услышать правду в лицо. Слепой прорицатель Тиресий [76] , который прозревает то, что сокрыто от других, – этот миф должен быть сохранен любой ценой.